Дорожная   лирика   Пушкина

 

                           1.   Вступление.

                                   Долго ль мне гулять на свете

                                   То в коляске, то верхом,

                                   То в кибитке, то в карете,                                                                                              То в телеге, то пешком? –                                                  этим горьким вопросом начинается  одно из стихотворений  А.С.Пушкина 1830 года. Вопрос этот появляется не случайно, он как бы подготовлен всей предыдущей жизнью поэта, значительная часть которой проведена в дороге. География пушкинских путешествий обширна. Около 35 тысяч верст проделал поэт по дорогам России, Украины, Молдавии, Кавказа, был он и в Крыму, в Оренбургском крае, в Поволжье, на Урале.

           Причины, заставлявшие поэта отправляться в дорогу, были различны. Оказавшись жертвой правительственных репрессий, он в 1820 году едет в южную ссылку,  которая в 1824 году заменяется ссылкой  в Михайловское. Какие-то поездки были связаны с решением хозяйственных вопросов, как поездка в Болдино в 1830 году. Были поездки, связанные с литературной деятельностью, так в 1833 году, во время работы над историей пугачевского движения, Пушкин едет на места событий, где работает с архивными материалами, опрашивает свидетелей народного восстания.

             Особенно много Пушкин ездит сразу после Михайловской ссылки, в 1826-1830 годах, и в последние годы жизни.

              Путешествуя, поэт наблюдал и изучал жизнь страны, народа. Его интересовало и волновало практически все, кажется, он все хотел увидеть своими глазами, поэтому одинаково хорошо знал жизнь столичного света и псковской деревни, московского барина и нижегородского крепостного, кочующих калмыков, цыгана из молдавских степей и станционного смотрителя из Выры. Дорожные впечатления, пройдя через творческую лабораторию поэта, нашли отражение во многих стихах, поэмах, повестях. Пушкин обладал прекрасной зрительной памятью. Его поэтические пейзажи, городские и сельские зарисовки удивительно точны, конкретны, изобразительно наглядны и вместе с тем пронизаны мыслью и чувством поэта.  Увиденное  под его пером обретало новую жизнь.

  Достаточно вспомнить описание Петербурга в «Медном всаднике»:

                                     Люблю тебя, Петра творенье,

                                     Люблю твой строгий, стройный вид,

                                     Невы державное теченье,

                                     Береговой ее гранит,

                                     Твоих оград узор чугунный,

                                     Твоих задумчивых ночей

                                      Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

                                      Когда я в комнате моей

                                      Пишу, читаю без лампады,

                                      И ясны спящие громады

                                      Пустынных улиц, и светла

                                      Адмиралтейская игла… –

или горный пейзаж Кавказа в стихотворении «Кавказ»:

                                       Кавказ подо мною. Один в вышине

                                       Стою над снегами у края стремнины

                                       Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

                                       Парит неподвижно, со мной наравне.

                                       Отселе я вижу потоков рожденье

                                       И первое грозных обвалов движенье.

                                       Здесь тучи смиренно идут подо мной;

                                       Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;

                                       Под ними утесов нагие громады;

                                       Там ниже мох тощий, кустарник сухой;

                                       А там уже рощи, зеленые сени,

                                       Где птицы щебечут, где скачут                                                                                                                          олени.                                                 

               Пушкин не только любил путешествовать, но часто  бывал  вынужден отправиться в дорогу. Неслучайно в его творчестве звучит мотив дороги. Отношение поэта к дороге неоднозначно. Образ дороги в творчестве Пушкина является одним из наиболее  сложных   и противоречивых. Хотя стихотворений с «дорожной» тематикой  у Пушкина не так уж много, дорожный мотив фактически проходит через все его творчество.

           Образ дороги у Пушкина обладает удивительной емкостью, глубиной, многозначностью.  Необыкновенно конкретные картины дорожных зарисовок часто поражают огромной силой обобщения, глубоким философским содержанием. Дорожный мотив переплетается и с думами поэта о себе, о своей судьбе, своем месте в жизни.

            Вообще, какими бы разнообразными и далекими по своему содержанию ни были пушкинские стихи, все они истоком своим имеют многогранную личность поэта.  Поэтому многообразные направления пушкинской мысли, поэтические поиски и решения, выраженные в мгновенном лирическом переживании, родившись, не расходились, не обособлялись, а продолжали жить в душе поэта в тесном единстве  и взаимодействии. И, может быть, как раз это взаимодействие способствовало возникновению новых проблем и решений, новых аспектов лирического «я» и его взаимоотношений с миром. Именно поэтому пушкинские стихи, даже имеющие какой-то общий сквозной образ, нельзя свести к единому решению.

            Стихи, рассматриваемые в данной статье, сближаются на основании присутствия в них образа дороги: дороги как реальной действительности (дороги, по которой поэт едет), дороги  как воплощения жизненного пути человека, пути его духовных исканий, дороги как постоянного движения, выражающего характер самой жизни.

                         2.    «А время гонит лошадей».

             Особым содержанием наполняется образ дороги, когда он выражает размышления поэта о вечном развитии  и  изменении человека в связи с необратимым движением времени, о действии общих и неотвратимых законов жизни.    

             Итогом многолетних раздумий звучат следующие строки из статьи «Александр Радищев», написанной в 1835 году:  «Время изменяет человека, как в физическом, так и в духовном отношении. Муж,  со вздохом иль  с  улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют  что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время  не приносит ему развития, а опыты для него не существуют».

             Одним из лирических откликов на эту проблему явилось написанное еще в 1823 году стихотворение «Телега жизни». Распространенная в мировой литературе тема  человека и времени в этом стихотворении  раскрывается  в традиционных формах: путешествие  «до ночлега» символизирует течение жизни, а связанные с ним перемены в состоянии путника на трех этапах однодневного путешествия – утром, днем, вечером – соотносятся с изменением отношения человека к окружающему его миру в разные периоды жизни.

              Но традиционные образы и мотивы получают у Пушкина совершенно нетрадиционное звучание. Прежде всего, они  приобретают национально-историческую определенность  и индивидуальность пушкинской интонации. В стихотворении движение  жизни выступает под видом крестьянской телеги, противостоящей традиционной (высокой) «колеснице жизни», вводится образ  «седого времени», превращенного в «лихого ямщика».  Все стихотворение написано живым народным языком, с приметами бытовой разговорной речи. 

              Движением «телеги жизни» руководит ямщик – время. Законы этого поступательного движения даются как нечто вечное  и неизменное:

                                    Хоть тяжело подчас в ней бремя,

                                    Телега на ходу легка;

                                    Ямщик лихой, седое время,

                                    Везет, не слезет с облучка.

             В стихотворении движение поэтической мысли выражается в меняющемся отношении седока к ямщику, в соотношении человека и времени,  а в конечном счете – человека и истории.  Хотя движение «телеги жизни»,  подгоняемой временем, всегда неизменно, отношение седока к этому движению меняется. В юности он нетерпелив и неосмотрителен, ни о чем глубоко не задумываясь, ничего не опасаясь, он гонит время, торопит его:

                                        С утра садимся мы в телегу;          

                                        Мы рады голову сломать

                                        И, презирая лень и негу,

                                        Кричим: пошел!..

          С  годами к путнику приходит осторожность, «благоразумие», трезвая оценка жизни. Пыл и задор юности сменяются страхом перед трудностями:

                                          Но в полдень нет уж той отваги;

                                          Порастрясло нас, нам страшней

                                          И косогоры и овраги;

                                          Кричим: полегче,  дуралей!

           В старости появляется усталость и привычка, а вместе с ними –  смирение, покорность перед неумолимым законом жизни, жажда покоя, безразличие к движению жизни.

           В меняющейся экспрессии образов выражается меняющееся психологическое и физическое состояние путника, его отношение к движению жизни. Сначала путник пытается понукать ямщика,  потом,   с течением времени, лихое приказание «пошел!», звучащее как радостное приветствие жизни, сменяется опасливым  «полегче,  дуралей!» А в конце пути вообще оставлены попытки всякого руководства ямщиком  («И, дремля, едем до ночлега»). В поединке со временем человек проигрывает. Время оказывается сильнее человека, и оно по-прежнему  «гонит лошадей».

            При всей, казалось бы, грустной, пессимистической интонации последней строфы, отражающей неизбежные взаимоотношения человека со временем, в целом стихотворение оставляет ощущение молодости, задора. Так «запросто» может обращаться с жизнью человек, для которого «утро наших дней» еще не прошло и до «вечера» далеко.  В конкретных условиях русской жизни той поры  это стихотворение выражает ощущение жизни поэтом, для которого, при всех уже испытанных разочарованиях, не наступил еще кризисный 1825 год.

              Более глубокие размышления о необратимом движении времени придут в лирику Пушкина позже, в 1830-е годы. (Стихотворение «Вновь я посетил…» и другие). Но стихотворение  «Телега жизни» своеобразно откликнется в других «дорожных» стихах поэта. Так, мотив дороги в дальнейшем будет неизменно включать мотив национальный,  в различных художественных контекстах появятся образы телеги, облучка, ямщика…   Кроме того, сам принцип сопоставления высокого и бытового, поэтического и прозаического, выражающий сложную гамму чувств и отношений, неся иронию и шутку, открытость и доброту, еще не раз станет основой поэтических дорожных дум.

                        3. «По дороге зимней, скучной…»

Летом 1824-го года  Александр Первый распорядился о высылке Пушкина из Одессы в имение Михайловское Псковской губернии под надзор местных властей без права выезда из деревни. Тоска одиночества, стремление вырваться из вынужденного затворничества звучат во многих письмах этой пор. В письме Пушкина Плетневу от 26-го января 1826-го года читаем: «Кстати: не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне всего 26. Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные – других художеств за собой не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? – если  уж никак нельзя мне показаться в Петербурге – а? Прости, душа, скучно, мочи нет».

В сентябре 1826-го года Пушкина вызывают в Москву. Михайловская ссылка окончилась, началась жизнь под негласным надзором в Москве. Радищевский путь, совершенный Пушкиным в конце 1826-го года, печальные думы о своей судьбе, воспоминания о заточении в деревне навеяли стихотворение «Зимняя дорога». В пушкинскую лирику входит новый мотив –  мотив  дороги. Казалось бы, мотив дороги после ссылки должен звучать радостно, так как связан с долгожданным освобождением, но свобода принесла поэту не успокоение, а новые тревоги, внешним выражением которых стала его скитальческая жизнь.

Само отношение поэта к дороге созвучно тому, как воспринимает дорогу радищевский  путешественник:  «Я лежу в кибитке. Звон почтового колокольчика, наскучив моим ушам, призвал наконец благодетельного Морфея. Горесть разлуки моея, преследуя за мною в смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моему уединенна…»   Или другое: « Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто скорбь душевную означающее… Извозчик мой поет. – Третий был час пополуночи. Как прежде колокольчик, так теперь его песня произвела опять во мне сон».

Ощущение скорби, покинутости,  душевного одиночества,  дорожную тоску, печаль, вызванную заунывным пением ямщика, наскучивший звон почтового колокольчика – все эти впечатления мы находим и в «Зимней дороге» Пушкина. Все стихотворение проникнуто щемящим ощущением тоски, одиночества затерянного в снегах путника, давящей скуки. Анализ текста стихотворения показывает, что почти четверть слов говорят о скуке, грусти. Как художественный прием активно используется повторение, позволяющее углубить впечатление дорожной тоски.

Настроение скуки, грусти, охватившее путника, созвучно состоянию природы: печальны поляны, печален свет луны, скучна дорога, которая не радует глаз ни одним огоньком. Скучный путь скрашивается песней ямщика, но и в ней удалое разгулье сменяется сердечной тоской, а затем и сама песня замирает. Одиночество путника не только подчеркнуто:

                         Ни огня, ни черной хаты,

                         Глушь и снег… Навстречу мне

                         Только версты полосаты

                          Попадаются одне… –

но и усилено тем, что не один он одинок на этой зимней дороге: одинока  и бегущая тройка, и луна, пробирающаяся сквозь туманы, и колокольчик, однозвучно и утомительно гремящий

Поэт пытается разогнать печаль, найти выход из «сердечной тоски». Огоньком в ночи звучит обращение к любимой:

                           Скучно, грустно… Завтра, Нина,

                           Завтра к милой возвратясь,

                           Я забудусь у камина,

                           Загляжусь не наглядясь.

Но стихотворение не заканчивается на этих строчках, а поэтому они звучат как мечта, которой, может, и не суждено сбыться. Ведь считают, что Ниной в стихотворении названа Софья Пушкина, на которой поэт хотел когда-то жениться. Но едва ли можно считать стихотворение иллюстрацией конкретных фактов жизни поэта, принимать его за зеркальное отражение биографии. Конечно, стихотворения «дорожной» тематики носят биографический характер, но при всем биографизме лирика и здесь остается прежде всего биографией души поэта. Реальные факты жизни не переносятся буквально в стихотворение, они проходят через огромную духовную работу автора и представляют собой глубокое осмысление пережитого, а не констатацию факта.

Так, в стихотворении «Зимняя дорога» в обращении лирического героя к любимой перед читателем возникает образ дома. Приход Пушкина к теме дома закономерен, ведь у самого поэта не было дома на протяжении большего периода жизни. С неожиданной силой тоска по дому, по своему очагу чувствуется именно в дороге, когда поэт оторван от друзей, близких, когда некому развеять мрачные думы, одолевающие его.

Тоска по дому выразилась в «Зимней дороге» мечтой о любимой. Но от мечты путник опять переходит к действительности. В последней строфе в обратном порядке звучат все основные мотивы стихотворения:

                           Грустно, Нина: путь мой скучен,

                           Дремля смолкнул мой ямщик,

                           Колокольчик однозвучен,

                           Отуманен лунный лик.

Подобный прием связывает начало стихотворения с его концом и еще раз воспроизводит в памяти все стихотворение.

Ощущение дорожной скуки, однообразной повторяемости картин и впечатлений достигается не только лексическим, но и чисто звуковым путем. Музыкальная однотонность стиха создается частым употреблением звуков      Л, Н, М. С особенной настойчивостью они звучат в первой и последней строфах, что является еще одним дополнительным средством соединения конца и начала стихотворения. Это движение по кругу подчеркивает безысходность дорожной тоски, замкнутость путника на себе. На поверхность выходят глубоко личные, интимные переживания путника – поэта, связанные с неустроенностью личной жизни, с долгими, утомительными переездами, скукой дорожного пейзажа:

                           По дороге зимней, скучной

                           Тройка борзая бежит,

                            Колокольчик однозвучный

                            Утомительно гремит.

         

                           3.   «Поедем,  я  готов…»

             Лирика Пушкина, начиная с 1825 года, приобретает черты, несвойственные его раннему творчеству.  «Поэт уже не просто в гармонических стихах изливает свои чувства, а словно бы наблюдает их извне, изучает их как объект, поэтически размышляет не об обстоятельствах, вызывающих его душевные переживания, а о самих переживаниях, чувствах, их сложности и необычности», - пишет  С.М.Бонди  в статье  «О Пушкине».

            Уже в «Телеге жизни» Пушкина волнуют проблемы взаимоотношения человека и времени, изменения человека,  но здесь поэт еще выступает как наблюдатель, стоящий над жизнью, принимающий ее как объективный факт. После трагических событий 1825 года на Сенатской площади, поняв и осознав трагизм декабризма, испытав чувство человеческой сопричастности общему делу,  поэт стремится глубже всмотреться в объективную действительность, понять ее во всей ее сложности и противоречивости.

               Мотив дороги в лирике Пушкина этого периода позволяет уловить какие-то новые черты личности поэта, новое в его восприятии мира. Показательна группа стихов, в которых улавливается нечто общее,  таких, как  «Поедем, я готов…», «19 октября 1828», «Дорожные жалобы».

               Но прежде несколько слов о том сложном и тяжелом положении, в котором оказался Пушкин в  последекабрьскую  пору.  Иллюзорными оказались надежды, связанные с новым царем,  «мелочная опека» Бенкендорфа  угнетает и унижает поэта,  возобновляется  дело   о «Гаврилиаде».   Это дело доставило поэту много неприятностей  и хлопот. Пушкин долгое время отрекался от поэмы,  но  в конце концов вынужден был признать свое авторство.  В 1829 поэт получает отказ на просьбу отправиться в действующую армию и уезжает на Кавказ  без разрешения.

              В это время ощущается и творческая изоляция Пушкина, намечаются признаки расхождения между поэтом и публикой,  о котором писал Вяземский: «По мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своего он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения и нашу бессознательную и слабоголовую публику».

                                Снова тучи надо мною

                                Собралися в тишине;

                               Рок зависливый  бедою

                               Угрожает  снова  мне… –                                                                                               так определяет свое положение Пушкин. Эти строки из стихотворения «Предчувствие», написанного в 1828 году, хорошо передают смятенное душевное состояние поэта. По настроению стихотворение в чем-то сходно с написанными позднее «Бесами», а по образной системе  непосредственно предшествует ему, хотя лишено той многозначности, обобщенности, которая появляется в «Бесах».  

                Стихотворения «Предчувствие», «Город пышный, город бедный…» характеризуют душевное состояние поэта перед лицейской годовщиной 1828 года. Пушкин отправляется на празднование лицейской годовщины к Тыркову. Радостной была встреча с друзьями. Поэт активно включился в праздник и сам вел протокол годовщины, выдержанный в шутливо – торжественном тоне. За полночь затянулась беседа друзей, а затем, как записано в протоколе годовщины, «и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину-Французу, иже написа сию грамоту».  (Из воспоминаний К.Л.Грота  «Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него»).

             В ночь с 19-го на 20-е октября, сразу после праздника, Пушкин уезжает в Малинники. В тексте протокола после подписи восьми собравшихся лицеистов поэт записывает  четыре стихотворные строчки:

                                    Усердно помолившись богу,

                                    Лицею прокричав ура,

                                    Прощайте, братцы: мне в дорогу,

                                    А вам в постель уже пора.

               Небольшое шутливое стихотворение «19 октября 1828» по праву заняло свое место в цепочке лицейских «годовщин». В нем переплетаются традиционные для лицейских стихов темы верности лицейским традициям и разных жизненных путей. За двумя последними строчками стоит как будто реальный факт – отъезд поэта. Тем более,  что картина конкретизируется при помощи бытовых деталей: «мне в дорогу», «вам  в постель». Но стихотворение нельзя рассматривать лишь как поэтическую зарисовку жизненного факта. Появляющийся мотив дороги имеет не только конкретный биографический характер, содержание его шире   и важнее. Дорога здесь является уделом жизненного пути  поэта этих лет, судьбы человека, обреченного на скитания.

                «Мне в дорогу…» –  за конкретной деталью встает мятежная, скитальческая жизнь поэта,  противопоставленная спокойной  и размеренной жизни прочих лицеистов, собравшихся на праздник.  Но это «мне в дорогу»  можно понять и еще шире: как состояние души поэта, как выражение его неуспокоенности, неуемности, нежелания остановиться на достигнутом, как поиски чего-то нового, как стремление к  постоянному движению…   Добровольному?  Вынужденному ли?   Думается,  образ  дороги, в стихотворениях даже шутливого характера, несет в себе мысль о выборе пути вечных жизненных исканий, сомнений, открытий и потерь. Поэт выбирает именно этот трудный путь.

               Таким образом, появление мотива дороги в лирике  Пушкина второй половины  20-х годов определяется не только фактами жизни поэта, но и фактами его духовного развития. Реалистическое изображение окружающей действительности выступает одновременно и как символ бесприютного одиночества поэта, и как символ бесконечных и неустанных исканий на жизненном пути.   

               К неприятностям политического и общественного характера в 1829 году прибавляются и неудачи в личной жизни поэта: Пушкин был горячо взволнован судьбой своего сватовства к Наталье Николаевне Гончаровой  и тяжело переживал свои отношения с семьей Гончаровых.

               Весной 1829 года Пушкин уезжает из Петербурга на Кавказ,  он совершает путешествие на театр военных действий – в Арзум.  В  Москву поэт возвращается в сентябре, где узнает, что надежды на брак  с Гончаровой по-прежнему нет. В это же время в печати появляются  и отрицательные отзывы критики о «Полтаве».

                 Личная неустроенность, политические, общественные неприятности вызвали постоянное желание «бежать,  куда глаза глядят». Несколько раз Пушкин обращался к Николаю 1  и  Бенкендорфу  с просьбой разрешить ему поездку за границу. Он хочет совершить путешествие во Францию или Италию. В случае,  если это не будет разрешено, просит  «соизволения посетить Китай», но все просьбы Пушкина оставлены без внимания. Его не только не отпускают за границу,  но требуют объяснений при допущении любых,  даже самых незначительных отлучек.  Самовольная поездка Пушкина на Кавказ вызвала гнев Николая 1  и повлекла за собой новые неприятности.

                 Стремление поэта уехать куда угодно, от всего и от всех,  даже  от самого себя, отвлечься, уйти от мучительных, порой  мелочных   и неразрешимых забот и волнений нашло отражение в стихотворении, написанном в конце декабря 1829 года «Поедем, я готов…»:

  Поедем, я готов, куда бы вы, друзья,

                              Куда б ни вздумали, готов за вами я

                              Повсюду следовать, надменно убегая:

                              К подножию ль стены далекого Китая,

                              В кипящий ли Париж, туда ли наконец,

                              Где Тасса не поет уже ночной гребец,

                              Где древних городов под пеплом дремлют мощи,

                              Где кипарисные благоухают рощи,

                              Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,

                              Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?

                              Забуду ль гордую, мучительную деву

                              Или к ее ногам, ее младому гневу,

                              Как дань привычную, любовь я принесу?

                Исследователи творчества Пушкина подчеркивают сугубо автобиографический характер этого стихотворения.  Но многие из них для «расшифровки» текста стихотворения обращаются к какому-то одному,  на их взгляд, наиболее подходящему событию из жизни поэта. Так  М.П. Алексеев  в книге  «Пушкин»  говорит,  что  стихотворение  является обращением к Шиллингу  и  Иакинфу Бигурину, с экспедицией которых поэт собирался посетить Китай.  А  в статье  Р.В. Иезуитовой «Легенда» из книги «Стихотворения Пушкина. 1820 – 1830-х годов»  обращается внимание лишь на то, что в стихотворении развивается «мотив безнадежной страсти». Такое понимание стихотворения кажется узким, упрощает его содержание.

                  Интересна и убедительна работа  С. Громбаха  «К истории стихотворения  «Поедем, я готов…», в которой доказывается, «что это стихотворение, в котором буквально за каждой строкой стоит биографическая реалия, имеет в своей основе, кроме жизненной ситуации, еще и литературный источник». Этим литературным источником является элегия  А.Шенье  «Partons, la voile est prete…»  («Едем, парус поднят. Византия зовет меня…»)  Но проведя сравнение  этих стихотворений,  С.Громбах пишет, что «это не перевод, не переложение, даже не «фантазия на тему». Заимствовав общий контур элегии Шенье, Пушкин переплавил его, наполнил совершенно оригинальным, сугубо личным, пережитым, можно даже сказать –  выстраданным содержанием». 

               Стремление лирического героя уехать  настойчиво подчеркивается в стихотворении  проекратным  повторением слова  «готов». ( «Поедем,  я готов…»,  «готов за вами я / Повсюду следовать»,  «Повсюду я готов».) Знаменательно и неоднократное повторение слова  «повсюду»,  также убеждающее в готовности  и даже нетерпении поэта уехать. Но не только.  Удивительно раскрывается в стихотворении это «повсюду». Это выход  в широчайший, безграничный мир,  полный жизни,  тайны,  поэзии  мир Европы,  Азии, античности, так отличающийся от того,  что «сейчас» и  «здесь».  Далее следует полный надежды призыв: «Поедем…»  (с этого призыва и начинается стихотворение), но он как бы разбивается  о звучащий  далее вопрос, возвращающий героя к реальности. Возможно ли бегство от любви, от «страсти» к «гордой, мучительной деве», от самой жизни, то есть бегство от самого себя, возможно ли найти выход из своего мучительного состояния?  В самом вопросе ясно ощущается сомнение в достижении этой цели.

               В рабочих вариантах конца стихотворения подчеркивается,  что герой даже считает себя виноватым перед любимой за предполагаемое бегство от нее: «Я робко принесу повинную главу» или «Беглец,  повергну я повинную главу». В окончательном варианте чувство вины исчезает, хотя остается  «младой гнев»  возлюбленной.

               Стихотворение заканчивается нерифмованной строкой,  чем усиливается ее напряженность.  Драматизм завершающего стихотворение  вопроса состоит, очевидно, в понимании того, что от себя,  от жизни,  от мучительных размышлений о ней убежать нельзя, что подчеркивается  и следующей далее строкой точек.

                Интересно и то, что рисуя места земного шара, где герой  может найти успокоение, поэт в своем воображении, в своей мечте уносится далеко за пределы России, исключает путешествие по родной земле,  как возможный вариант осуществления цели своей поездки. Очевидно, как ни велика Россия, путешествие по ней не давало возможности уйти от тревог окружающей жизни, а, возможно, лишь лишний раз наполняло горечью сердце.

                 Да и само представление о русских дорогах едва  ли  могло удовлетворить желание  «убежать»  от себя, от окружающей жизни.  Ведь русские дороги – это особенные дороги, родившие образ необыкновенной широты и размаха.  Закономерно,  что когда на протяжении многих  верст не  встретится ни одна живая душа,  когда вокруг бесконечная  степь, пустынные поля или дремучие леса,  человек свое физическое,  даже кратковременное, одиночество начинает чувствовать более остро, трагически, ощущать его как духовное одиночество. Путник не отвлекается от своих дум и переживаний, а, наоборот, углубляется в них.

               В заключение еще раз хочется повторить  первые  строки стихотворения, которые кажутся особенно знаменательными  в выражении душевного состояния поэта в конце  20-х  годов:

                                    Поедем, я готов…

                                                 

                  

                  4.   «Долго ль мне гулять на свете…»

             В 1830 году Пушкин получил согласие родителей Натальи Николаевны на брак. Но свадьба откладывалась, и поэту приходилось жить  в  постоянном страхе, что помолвка может быть расторгнута.  О подавленном,  угнетенном состоянии, о внутренней смуте, охватившей Пушкина, говорят  не только стихи,   в которых поэт обращается к самому себе, но и дошедшая до нас переписка, где читатель оказывается «лицом к лицу с мыслью,  чувством,  настроением»  поэта, непосредственно слышит его живой голос.  Во многих письмах к друзьям Пушкин с горечью упрекает себя в том, что смел  надеяться на счастье.   «Милый  мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно,  тоска, тоска.  Жизнь  жениха тридцатилетнего хуже  30-ти  лет жизни игрока.   Дела будущей тещи  моей расстроены. Свадьба моя отлагается день от дня далее… Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня  догадал  бредить  о  счастии, как будто  я  для него создан…» - пишет Пушкин в августе 1830-го года Плетневу.

            Письма убеждают и в том, что поэт нигде не находит себе места,  мечется. Все вокруг кажется ему скучным, тоскливым.  Из письма к  Н.И. Гончаровой (апрель 1830-го года):  «…в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня  – зачем?  Клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы…»  Из письма от 20 июля 1830 –го года: «Петербург уже кажется  мне страшно скучным, и я хочу сократить насколько возможно мое пребывание  в нем».

              Внешним выражением смятенного состояния поэта стала его скитальческая жизнь.  1827 – 1830-ые  годы проходят в беспрерывных  разъездах, в чем можно убедиться, схематично набросав путь следования поэта. Пушкин едет  из Москвы в Петербург, оттуда в Михайловское, снова в Петербург, потом  в Малинники, на Кавказ, в Москву, Малинники, Петербург и опять в  Москву.

                                 Им овладело беспокойство,

                                 Охота к перемене мест, –

пишет Пушкин о своем герое в 8 –ой главе «Евгения Онегина», а затем в скобках добавляет:

                                (Весьма мучительное свойство,

                                 Немногих добровольный крест).

             Эти строки звучат как откровенное признание поэта и о своей жизни. На первый взгляд может показаться, что здесь заключается противоречие.  «Охота  к перемене мест»  определяется Пушкиным как  «мучительное свойство»  и одновременно «добровольный крест». Само словосочетание  «добровольный крест» содержит в себе взрывную силу,  ведь объединяются  два взаимоисключающих друг друга понятия.

              Мучительное желание все бросить, уехать, отвлечься  заставляет отправляться в дорогу, это движение, несмотря на все трудности и лишения, несет внутреннее успокоение и, в конечном итоге, спасение. «Охота к перемене мест становится свойством поэта, свойством мучительным, вынужденным, но, по-видимому, необходимым.

               Бесконечные русские дороги, бескрайность России и ее техническая отсталость…  Об этом много писали и в публицистике, и в художественной литературе  30 – 40-ых  годов. Показательно стихотворение  Вяземского «Станция» (1825 – 1828), иронически рисующее состояние русских дорог:

                                 Дороги наши сад для глаз:

                                 Деревья, с дерном вал, канавы;

                                 Работы много, много славы,

                                 Да жаль – проезда нет подчас.

               Пригодными для проезда дороги становятся, лишь если сама природа придет на помощь путнику, а это бывает

                                 В двух только случаях: когда

                                 Наш Мак-Адам, или Мак-Ева –

                                 Зима свершит, треща от гнева,

                                 Опустошительный набег.

                                 Пусть окует чугуном льдистым

                                 И запорошит ранний снег

                                 Следы ее песком пушистым,

                                 Или когда поля проймет

                                Такая знойная засуха,

                                Что через лужу может вброд

                                Пройти, глаза зажмуря, муха.

           Эти строки из стихотворения Вяземского Пушкин поместил в примечания к 34-ой строфе седьмой главы «Евгения Онегина», где поэт, словно состязаясь  с Вяземским, дает свою сатирическую зарисовку русских дорог:

            Теперь у нас дороги плохи,

            Мосты забытые гниют,

            На станциях клопы да блохи

            Заснуть минуты не дают;

            Трактиров нет. В избе холодной

            Высокопарный, но голодный

             Для виду прейскурант висит

             И тщетный дразнит аппетит,

             Меж тем как сельские циклопы

             Перед медлительным огнем

             Российским лечат молотком

             Изделье легкое Европы,

             Благословляя колеи

             И рвы отеческой земли.

             О том, как тяжела была езда по русским дорогам, сколько опасностей готовила она путникам, можно судить и по письмам Пушкина. Из письма  к  И.П. Зубкову (1-ое декабря 1826 года): «Дорогой Зубков, ты не  получил письма от меня, - и вот этому объяснение: я хотел сам явиться к вам,  как бомба, 1 декабря, то есть сегодня, и потому выехал 5 – 6  дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня ;  у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать;  от бешенства играю  и проигрываю. Довольно об этом; жду, чтобы мне стало хоть немного  лучше, дабы пуститься дальше на почтовых».

             Такие поездки не развеивали скуку, а, наоборот, усугубляли ее.  «Путешествие мое было довольно скучно», - читаем  в письме  Ф.И.Толстому. В письме  Н.Н.Гончаровой находим ту же жалобу: «Мое путешествие  было скучно до смерти».

             Неслучайно из всех стихотворений «дорожной» тематики беззаботный, «легкий» характер носит лишь послание Соболевскому  (1826 год) – шуточный путеводитель, заполненный советами гастрономического характера. Во всех же остальных стихотворениях преобладают грустные  или даже трагические ноты.

               С наибольшей силой взаимосвязь грустных настроений поэта с общей неустроенностью русской жизни отразилась в стихотворении  «Дорожные жалобы».

               Окончательный вариант  «Дорожных жалоб» написан в  Болдине осенью 1830-го года, но задумано и начато стихотворение было  осенью 1829-го года после возвращения поэта из поездки на Кавказ. Сам Пушкин  в собрании стихотворений 1832-го года включил  «Дорожные жалобы» в число стихов, написанных в 1829-ом году. Этим объясняется то, что в  различных изданиях  «Дорожные жалобы» датированы разными годами.

                Дорожный мотив, как и в других  стихотворениях  неразрывно связанный с жизненным путем поэта, становится здесь средством   для выражения душевного одиночества, личной  неустроенности   и одновременно неустроенности всей русской жизни.

                Уже в первой строчке ощущается почти вселенское  одиночество лирического героя:

                                       Долго ль мне гулять на свете…

                Размышления о собственной судьбе рождают думы  о смерти.  С  горькой иронией звучит в стихотворении мысль не только и не столько о дорожных трудностях, сколько о «бездомности» поэта:

     На большой мне, знать, дороге

     Умереть господь судил.

     На каменьях под копытом,

     На горе под колесом,

     Иль во рву, водой размытом,

     Под разобранным мостом.

     Иль чума меня подцепит,

     Иль мороз окостенит,

     Иль мне в лоб шлагбаум влепит

     Непроворный инвалид.

     Иль в лесу под нож злодею

     Попадуся в стороне,

     Иль со скуки околею

     Где-нибудь в карантине.

               Если обратиться к первоначальным вариантам стихотворения, то можно  найти и чисто биографические данные. Например, пятый стих первоначально читался:

        Не в Москве, не в Таганроге, –

 то есть названы места пребывания Пушкина в эти годы. Но в окончательном варианте этого нет, и стихотворение приобретает более  обобщенный характер.

              Стихотворение написано подчеркнуто сниженным языком,  поэт наполняет его бытовыми деталями, просторечиями («чуму подцепит»,  «в лоб шлагбаум влепит», «околею»), с помощью которых создается прозаическая картина русской действительности  и выражается  горькая ирония над своей судьбой. За внешней картиной дорожных опасностей  с особой остротой  чувствуются переживания поэта, его грустные думы о себе самом, своем одиночестве, неприкаянности, своей скитальческой  судьбе.

               Стихотворение «Дорожные жалобы» имеет композицию замкнутого круга. Это достигается и синтаксическим, и ритмическим путем.  Каждая строфа соединяется со следующей с помощью повторения одинаковых зачинов, эти же зачины повторяются и внутри каждой строфы.

               Кажется, в конце стихотворения поэт делает попытку хотя бы в мечте вырваться из окружающего его мира, окунуться в другую,  более естественную для человек,  спокойную жизнь без опасностей  и  скитаний:

      То ли дело быть на месте,

      По Мясницкой разъезжать,

      О деревне, о невесте

      На досуге помышлять!

      То ли дело рюмка рома,

      Ночью сон, поутру чай.

             Здесь обращает на себя внимание слово «на месте».  Что значит  «место»  в сознании поэта?  Может быть, это тоже временное пристанище?

      То ли дело, братцы, дома!.. –

восклицает затем поэт. Но эта строка оборвана.  Если после строки:

      То ли дело быть на месте, –

поэт конкретно указывает, какая жизнь его ждет «на месте», то здесь мы не видим, что же вкладывает он  в образ далекого «дома».  И это не случайно, ведь и дома, по существу, у Пушкина в эти годы не было.

              Слова о доме звучат с такой искренностью, с такой болью,  что заставляют читателя почти физически ощутить, как не хватает поэту обычного человеческого счастья, семейного уюта, тепла, заботы близких людей. 

              Так, мотив дороги в этом стихотворении порождает мотив дома  в широком, общем смысле. Более глубоко и властно мысль о доме, семье,  о личном счастье будет развиваться в поздней лирике Пушкина, а  «Дорожные жалобы»  обрываются строкой  («Ну, пошел же, погоняй!..»),  возвращающей героя от мечты к действительности,  то есть опять к началу стихотворения, вызывая в памяти безысходное «долго ль».

                Не веря в свое счастье, лирический герой как бы резко обрывает  и думы о нем. Для него главное – не подчиниться тоске, отчаянию, а для этого необходимо прежде всего постоянное движение.  Именно динамика, движение помогают заглушить ощущение глубокого одиночества.

                «Дорожные жалобы» - одно из самых горьких стихотворений Пушкина, где вынужденность вечных странствий рождает отчаяние, а вместе с ним и мечту о доме, достигающую трагической остроты. Следует особо подчеркнуть, что образ дома, при всей его конкретности, недосказан, обобщен  и, как следствие, философски значим.

                 Интересно проследить, как в каждом следующем стихотворении открывается что-то новое для читателя: так мотив дороги обогащается новыми идеями, темами, настроением. Старое порой не уходит, но отодвигается на другой план, переосмысляется. Так и стихотворение «Дорожные жалобы» подхватывает вопрос из «Телеги жизни», развивает его, обогащает новыми философскими идеями. Идет время, меняется личность поэта, более глубокими и емкими становятся его дорожные думы.

                           5. «Мутно небо, ночь мутна…»

               Осень 1830 года была для Пушкина особенной.  Как писал  Д.Д.Благой в книге  «Творческий путь Пушкина (1826 – 1836)»,  этой осенью  «произошел гигантский взрыв, высвободивший колоссальное количество творческой энергии» и «все то, что таилось на той или иной стадии развития  в подспудных пластах творческого сознания Пушкина, – планы, приступы, частичные осуществления – все это силой вулканического извержения разом вырвалось наружу».

                У этого  «взрыва»  были весьма существенные причины,  которые  за давностью времени и в силу того, что мы имеем дело с творческим процессом, нельзя установить в точности, но что-то не вызывает сомнения.

                 После вторичного предложения Пушкин наконец получает согласие на брак с Натальей Николаевной Гончаровой. В связи с этим отец Пушкина выделяет ему часть нижегородского имения. Дела по имению и привели поэта в Болдино.  (Хотя не только дела).

                  Пушкин осознавал предстоящую женитьбу как крутой поворот в своей судьбе, может быть, к счастью, которого он до сих пор не знал, а, может быть, наоборот…  «В женихах счастлив только  дурак,  а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим», – писал Пушкин, повторяя слова Баратынского,  П.А.Плетневу уже из Болдина в сентябре 1830-го года. Удивительно точно и емко выразилось в этих словах то сложное, тревожное состояние поэта, которое вызвало особенную остроту восприятия жизни и настоятельную необходимость многое осмыслить в себе и в ней.

                 Мне кажется, что поэту необходимо было уехать не только в связи с предстоящей женитьбой, тем более, что после ссоры с матерью невесты Пушкин уезжает в полной неизвестности о своей судьбе

                 Как уже было отмечено, в эти годы все увеличивается «забота»  о мятежном поэте властей. «Малейшие мои поступки вызывают подозрение  и недоброжелательство…  Я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого я не могу ни предвидеть, ни избежать», - читаем в письме  к Бенкендорфу от  24-го марта  1830-го года.

                  К этому времени отчетливее обозначился и разрыв с публикой. Лирика Пушкина была отнесена к разряду «бездумной поэзии».  «Нет! воля ваша! – писал в «Вестнике Европы» Надеждин, –  Александр Пушкин – не мастер мыслить». Что самое страшное, поэт оказался под ударом  не только профессиональной критики и публики, но и старых друзей и соратников, таких как Вяземский, Тургенев, Кюхельбекер.

                  Но подходила осень. А осенью для Пушкина начиналась совсем особая пора  («И с каждой осенью я расцветаю вновь»…)  Осенью чаще всего приходило вдохновение, когда

     Душа стесняется лирическим волненьем,

     Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

     Излиться, наконец, свободным проявлением…

              Желание выплеснуть самое сокровенное, освободиться от наболевшего, наверное, и привело поэта в Болдино. Ведь здесь было главное, что нужно для творчества – уединение, свобода. Была возможность остаться одному, погрузиться в себя, в свое настроение, внутренне сосредоточиться, осмыслить то, что только смутно мелькало и едва угадывалось в вихре несущейся жизни.

               Но это «спокойствие» само по себе не могло быть причиной «взрыва творческой энергии».  «Взрыв» смог осуществиться лишь благодаря предшествующему душевному волнению.

               При отъезде Пушкин не забывает уложить в дорожный сундук старые тетради с черновиками и планами. Один из старых набросков лег в основу нового стихотворения «Бесы», ставшего одной из вершин творчества Пушкина.

                Стихотворение «Бесы» сюжетно близко стихотворению «Зимняя дорога», но  их связь выражается не только в чисто внешнем сходстве картин утомительного ночного путешествия по заснеженным необъятным просторам. Здесь есть и внутренняя взаимосвязь: «Бесы» органично вытекают из темы «Зимней дороги», но в новом стихотворении перед читателем предстает совершенно иное по силе внутренних переживаний мироощущение героя.

                  В сравнении с «Зимней дорогой» в «Бесах» меняется картина зимнего пейзажа, вводится мотив вьюги. Очевидно, образ вьюги, метели был чем-то близок поэту осенью 1830-го года, выражал то душевное состояние, в котором он приехал в Болдино.

                   В стихотворении уже нет печальной луны и печальных равнин, все закружилось и понеслось в темной мгле. Три раза повторяется строфа:

                                   Мчатся тучи, вьются тучи;

                                   Невидимкою луна

                                   Освещает снег летучий;

                                   Мутно небо, ночь мутна.

                 Каждый раз после этого повторения краски сгущаются, возникают все более страшные картины: сначала путник сбивается с дороги, затем появляются жалобно поющие бесы, а в конце они рой за роем несутся мимо, надрывая воем сердце.

                  В «Бесах» в сравнении с «Зимней дорогой» с изменением пейзажа меняется и внутреннее душевное состояние путника. Многократно повторяемые слова «скучно», «грустно» передают настроение путника в «Зимней дороге».  В «Бесах» внутреннее состояние определяется другим словом: «страшно». По черновикам поэта можно проследить, как велись поиски нужного слова, наиболее верно передающего состояние лирического героя стихотворения. Первоначальный вариант:

           Сердцу грустно поневоле, -

меняется на:

           Скучно, страшно поневоле.

           Слово найдено, а поэтому и «грустно», и «скучно» убираются и остается одно «страшно».

              Страшно, страшно поневоле, –                                   так звучит конечный вариант строки. Повторение одного и того же слова нагнетает атмосферу и подготавливает появление бесов.

           Само название стихотворения заставляет задуматься: в нем заключено нечто уводящее от обыкновенной человеческой жизни. Уже первые строки убеждают, что речь в стихотворении идет не о бесах из народных преданий и сказок, нестрашных и всегда побеждаемых человеком, а о чем-то сверхъестественном, неподвластном человеку и трагическом для него. Раскрывая смысл заглавия, начало стихотворения ведет в мир всеобщей, фантастической, космической вьюги. Сверхъестественная  скорость, вихреобразное движение, усиливающаяся мгла рождают ощущение фантастичности всего происходящего. Эта мутность, неясность, тучи, снежный вихрь, ночь, мгла заполняют собой все пространство.

              В первой строфе появляется и путник:

                                      Еду, еду в чистом поле.

         Интересно, что глагол «еду» употребляется в первом лице. В черновиках было третье лицо:

                                       Путник едет в темном поле.

«Еду, еду», – в  повторе одного глагола открывается бездна смысла эмпирически конкретного и философского: длительность, затрудненность движения, бесконечность пути, открытое «пространство» жизни и в то же время – воля, упорство,  стремление во что бы то ни стало пробиться через эту мутность неба и земли, не затеряться в выросшей до космических масштабов стихии, найти свою дорогу.

             Образ вьюги не является для поэта новым, он был в известном смысле подготовлен еще  стихотворением «Зимний вечер» (1825-ый год).     В нем буря, вьюга так же предстают в виде стихии:

                                       Буря мглою небо кроет,

                                       Вихри снежные крутя…

           Но это только природная стихия. Сам поэт, хотя у него и горько на душе («Выпьем с горя…»), не одинок – с ним «добрая старушка – и как бы спрятан от бури, пусть и в «ветхой лачужке».  В «Зимнем вечере»  намечен и образ путника, но важно, что «путник запоздалый»  тоже находит себе пристанище, свое «окошко».  В «Бесах» картина меняется. Герой оказывается в центре стихии, один на один с нею. Вся первая строфа построена на усилении ощущения одиночества и нарастающего страха человека, попавшего во власть стихии.

              По сюжету герой не одинок, с ним ямщик. Первоначально тема бесов вводится именно им и наполняется народным, фольклорным содержанием. Бес ямщика олицетворяет грозную враждебную человеку силу, выступающую как реальное препятствие:

                                        Посмотри: вон, вон играет,

                                        Дует, плюет на меня;

                                        Вот – теперь в овраг толкает

                                        Одичалого коня…

             Этот бес страшен, но понятен. Но поэт не останавливается на этом и повторяет  уже данную вначале картину:

                                        Мчатся тучи, вьются тучи;

                                        Невидимкою луна

                                        Освещает снег летучий;

                                        Мутно небо, ночь мутна…

               Он как бы возвращает читателя к своему видению, отличному от видения ямщика. Затем дается уже совершенно другой образ бесов, образ, возникший перед глазами путника:

                                        Вижу: духи собралися

                                        Средь белеющих равнин.

            Далее опять настойчиво подчеркивается нарастание разбушевавшейся стихии, а вместе с ней нарастание тревоги путника, страха оказаться во власти «бесовских сил».  Бесы, выступающие в образе духов, приобретают космический размах  (неслучайно их много, а не один, как было прежде).

              Вынужденная остановка таит в себе опасность запутаться в вихре, подчиниться враждебным силам. Герою важно отстоять себя в этом всеобщем бесовском круговороте жизни, и он находит силы и волю для этого.

                Интересно и отношение Пушкина к движению. Динамика, движение для него, очевидно, равносильны спасению, а остановка, прекращение движения – гибели.

                Неслучайно, лишь  «кони снова понеслися»,  отношение путника к бесам меняется: их действия непонятны, но они становятся скорее жалки, чем страшны. Ведь вьюга жизни, захватившая путника, также неумолимо управляет и движением жалобно ноющих бесов, которые не вольны в выборе своего пути.

               Герой оказывается сильнее бесов, так как продолжает свой путь  вопреки их «игре» и даже вопреки той силе, которой подчинены сами бесы. Оказавшись в своем движении сильнее стихии, он одерживает победу над ней. Но победа не несет душевного успокоения, появляется некий надрыв как ощущение дисгармонии жизни и мира в целом.

               «Бесы» – чрезвычайно  многоплановое произведение пушкинской лирики. Это – и  реалистическая картина метели, в которой кружится сбившийся с дороги одинокий путник.  Это – и  итог горьких раздумий Пушкина о путях современной ему России.  Это, в конечном счете, -  и стихотворение о самом себе, о своем месте в жизни, о своем отношении к окружающей действительности», – пишет  Городецкий в книге «Лирика Пушкина». Эта многогранность стихотворения объясняет различное понимание его критиками.

               В книге «Мудрость Пушкина» критик М.О.Гершензон рассматривает стихотворение соответственно требованиям поэтики символизма и, согласно этим требованиям, видит в стихотворении только выражение душевного состояния поэта, что дало ему возможность утверждать, будто  «Пушкин вовсе не хотел изобразить  зимнюю поездку, и вьюгу, и настроение путников». Расшифровка символики заключается в следующем: «Густо сдвинулась, обступила его  (Пушкина)  со всех сторон липкая, темная существенность, загораживала ему жизненный путь, по которому он когда-то шел так легко и беззаботно», «судьба и людская толпа – сплелись  вокруг него в бесовской пляске». В подтверждение своего вывода о том, что стихотворение является субъективным отражением внутреннего мира поэта, Гершензон приводит данные,  говорящие, что «Бесы» были написаны сразу после приезда в Болдино – 7-го сентября 1830-го года, когда о метели еще не могло быть и речи. На самом деле стихотворение задумано задолго до приезда Пушкина в Болдино и работа над ним начата еще в октябре – ноябре 1829-го года. Тогда Пушкин работал над первыми набросками «Бесов», но работа не клеилась и была закончена только в 1830-ом году.

                С противоположной точкой зрения выступает Борис Соломонович Мейлах в книге «Пушкин и русский романтизм». Критик утверждает, что стихотворение  «и по замыслу и по выполнению является конкретным изображением метели и связанных с нею переживаний путника и ямщика, а не символических абстракций». Проведя анализ работы Пушкина над текстом, сравнив первоначальные наброски, показав, с какой тщательностью Пушкин отбирает каждое слово,  Мейлах делает вывод,  что  вся  эта трудоемкая работа направлена на очищение текста «от всех элементов, которые могли бы способствовать «раздуванию» поэтических условностей  в как бы реально утверждаемую фантастику». «Пушкин на протяжении всего творческого процесса, – пишет Мейлах, – стремится строго выдержать «двуплановость» композиции, с одной стороны, воспроизводя реальную обстановку ситуации (вьюга, потеря ориентира в поле), а с другой – психологические функции, вызванные этими обстоятельствами в воспаленном воображении путника и ямщика». При таком подходе стихотворение теряет свою глубину, философичность, многосторонность.

               Нельзя не согласиться с выводом Городецкого, который пишет в статье «Лирика Пушкина»: «Все стихотворение – сложнейший сплав самых многообразных элементов пушкинского отношения к жизни, к своей судьбе, к окружающей действительности, и все это переплавлено в единое целое, обусловленное определенными общественными сторонами русской жизни и жизни самого Пушкина, без чего стихотворение не может быть понято до конца во всей его глубине».

               Действительно, в стихотворении отражены переживания путника, связанные с трудностями путешествия, рисуется конкретная картина метели, но в то же время образ дороги соотносится и с жизненным путем самого Пушкина, а в образе бесов выступают силы, враждебные поэту в реальной действительности.

               Образ путника, сбившегося с дороги,  можно соотнести и с образом России. Как поиски выхода из создавшейся  после разгрома декабристов обстановки реакционного террора, звучат слова:

        Хоть убей, следа не видно;

        Сбились мы. Что делать нам!

               На минуту бег тройки прекращается дорога потеряна, но затем «кони снова понеслися»;  и не от того ли, что путь найден, так жалобно звучит вой и визг враждебных бесов?

               Чуть меньше века отделяет Пушкина от эпохи символизма в русской литературе. Но стихотворение «Бесы» будто предугадывает новую эпоху, оно полно символов, рождает целый ряд ассоциаций и воспринимается шире и многозначнее, чем попытки объяснить его тайный смысл.  

                              6. «В поле чистом серебрится…»

                  В августе 1833-го года Пушкин отправляется в новое путешествие, предпринятое для более полного ознакомления с историей Пугачевского восстания. Опять поэта ждет длинный утомительный путь по разбитым дорогам  в глубь России. О том, как нелегок был этот путь, можно судить по письмам поэта к жене, Наталье Николаевне Пушкиной. В письме от  14- го сентября читаем: «Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей – гляжу, нет ямщиков – один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой…  Повезли меня обратно – я заснул – просыпаюсь утром – что же?  Не отъехал я и пяти верст. Гора – лошади не влезут – около меня человек 20 мужиков. Черт знает как бог помог – наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск!  Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой;  уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом. Авось без приключений.

               Дорожные впечатления легли в основу нового стихотворения «В поле чистом серебрится…»:

                         В поле чистом серебрится

                         Снег волнистый и рябой,

                         Светит месяц, тройка мчится

                         По дороге столбовой…

Стихотворение осталось в неоконченном черновом варианте.

Оно перекликается с «Бесами», с «Зимней дорогой»  многими сквозными образами, общим настроением. Дается картина, ставшая уже почти традиционной спутницей дорожной темы: ночь, тройка, мчащаяся по зимней дороге, единственный спутник поэта – ямщик, затянувший долгую песню. Особенно близко стихотворение «В поле чистом серебрится…» соотносится с «Зимней дорогой». Возможно даже построчное сравнение.

«В поле чистом серебрится…»                   «Зимняя дорога»

1.        Светит месяц, тройка мчится                  По дороге зимней, скучной

            По дороге столбовой.                               Тройка борзая бежит.     

   2.     Месяц ясный светит хладно.                   Льет печально свет она.                                                                                                                                                           

   3.     Пой в часы дорожной скуки                    Грустно, Нина: путь мой скучен.

   4.     Сладки мне родные звуки,                      Что-то слышится родное

            Звуки песни удалой.                                  В долгих песнях ямщика.

В стихотворении слышен и отголосок образа бесов, жалобный визг и вой которых будто доносится грустным воем ветра.

Если в «Зимней дороге» путник уносится мечтой к любимой, то герой стихотворения «В поле чистом серебрится…» просит развеять дорожную скуку звуками удалой песни. Трижды обращается он к ямщику с просьбой: «Пой…»  В стихотворении «Зимний вечер» веселая народная песня помогает преодолеть герою душевную печаль и одиночество:

                         Спой мне песню,

                         Как синица тихо за морем жила...

Такая надежда возникает и сейчас:

                                    Пой, ямщик!  Я молча, жадно

                                    Буду слушать голос твой.

Но вместо ожидаемого удалого разгулья сам герой неожиданно предлагает петь «Лучинушку», песню в которой в полной мере зазвучит та «сердечная тоска», которую так хотелось заглушить. Видимо, несмотря на все желание преодолеть дорожную скуку и подавленность, именно «Лучинушка» оказалась созвучна душевному настроению поэта.  А   несрифмованностью последней строфы ярко подчеркнет контраст между открывающейся  в первой строфе красотой окружающего мира и душевным состоянием путника.

Стихотворения «В поле чистом серебрится…», «Зимняя дорога», «Бесы», «Дорожные жалобы» написаны четырехстопным хореем. Очевидно, именно этот размер стиха ассоциировался у Пушкина с ритмом дорожной езды.

Обращает на себя внимание и то, что во всех этих стихотворениях Пушкин показывает именно зимнюю дорогу.

Вообще зима в лирике Пушкина представлена очень широко и чаще воспринимается поэтом как праздник жизни. Это можно увидеть в таких стихотворениях, как «Зимнее утро», «Зима. Что делать нам в деревне…»,  «Осень» и других.  «В  радостном восприятии зимы, морозной и снежной (которая, однако, горячит кровь), поэт открывал и в себе и в других одно из удивительных,  коренных свойств отличительного русского характера», – читаем в статье  К.И.Соколовой  «Элегия  П.А.Вяземского «Первый снег»  в творчестве   А.С.Пушкина».

 Но, как свидетельствуют названные стихи, праздничное восприятие зимы у Пушкина всегда предполагает наличие дома, семьи, хозяйки.

Зимняя дорога дается поэтом совсем в другом освещении. Здесь царит одиночество, сердечная тоска. В поэтическом восприятии образ зимней дороги органично сочетается с образами вьюги, бури.

Если в «Зимнем вечере» и в «Зимнем утре» ощущение дома  (пусть это только « ветхая лачужка»)  хранит героя от зимней вьюги, от вьюги жизни, помогает выстоять в жизненной буре, то зимняя дорога оставляет путника один на один с этой природной стихией, со своими печальными думами,  с вьюгой зимы и жизни,  в которой, кажется, нет просветления,  как нет конца дороге.

Неслучайно и то, что зимняя дорога почти всегда показана ночью. Очевидно,  и потому, что зимой день короток,  и потому, что путешествие в сумерках, ночью, лишая возможности развлечься внешними впечатлениями, являлось наиболее скучным и тягостным, оно способствовало сосредоточению на своих грустных думах.  Несомненно, что ночь имела для Пушкина и символическое значение, как тьма, отсутствие просвета в жизни.

Образ дороги в стихах неразрывно связан и с образом России. Именно Россия, страна снегов, бескрайних просторов, бесконечных дорог встает перед читателями.  В этом выражается национальный, народный характер пушкинской лирики. Русские дороги с их беспредельностью порождают постоянные эпитеты: «скучная», «зимняя». Органично и естественно входят в пушкинский стих народные, фольклорные образы:  столбовая дорога, ясный месяц, удалая или долгая песня, ямщик, тройка, колокольчик…  

Но народность заключается не только в присутствии фольклорных реалий народной жизни, но и в том, как поэтом осмысляется изображаемое.

Единение  с народной жизнью смягчает одиночество поэта, рассеивает его грусть. Так,  в «Зимнем вечере» в просьбе к няне: «Спой мне песню», – для лирического героя уже намечается путь преодоления своего «горя».  В «Зимней дороге» путник  чувствует родство с ямщиком через его песню:

                            Что-то слышится родное

                             В долгих песнях ямщика…

В «Бесах» спасение путников  (героя и ямщика)  во мраке жизни заключается в их общем движении.  В стихотворении «В поле чистом серебрится…» уже ощущается некое внутреннее духовное единство лирического героя и ямщика, единство, выраженное через народную песню, в которой, как в зеркале, отразилось состояние обоих путников:

                            Пой: «Лучинушка, лучина,

                            Что же не светло горишь?»

Итак, подводя итоги, хочется повторить, что мотив дороги, звучащий во многих стихах Пушкина разных лет, является одним из существенных  в  его лирике, поэтому и была сделана попытка рассмотреть «дорожные» стихи в их внутреннем развитии и единстве, в их связи с жизнью и творческими исканиями поэта.

Как было показано, мотив дороги в лирике Пушкина оказался чрезвычайно многообразным по интонации и емким по содержанию, так как вобрал в себя бесконечное многообразие жизненных  впечатлений и дум поэта, рождающихся в его долгих скитаниях. Среди «дорожных»  стихов можно выделить своего рода развернутые метафоры («Телега жизни»), стихи, выражающие внутреннюю смятенность поэта («Поедем, я готов…»), стихи философского плана и так далее.

Наконец, как это на первый взгляд ни парадоксально, приходится сделать вывод, что мотив дороги, при всей свойственной Пушкину жажде новых впечатлений, оказывается одним из самых трагических в лирике поэта. Может быть, поэтому  образы рода, дома, семьи как основы жизни, особенно характерные для  философской лирики Пушкина 30-ых годов,  в чем-то противостояли скитаниям,  несложившейся  жизни и, значит, порвавшейся связи поколений, связи времен.

 

          Литература

Благой Д.Д.               Творческий путь Пушкина (1826 – 1830)

«Советский писатель» М. 1967

Городецкий               Лирика Пушкина

                                      Издательство Академии наук СССР  М. – Л.  1962

Макогоненко Г.П.     Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы (1830 – 1833)

                                      «Художественная литература»   Л.   1974

Степанов Н.А.            Лирика Пушкина. Очерки и этюды

                                      «Художественная литература»   М.  1974

Томашевский  Б.В.   Пушкин   книга 2  Материалы к монографии (1824 – 1837)

                                      Издательство Академии наук СССР  М. – Л.  1961

Мейлах  Б.С.               Пушкин и русский романтизм

                                      Изд. АН СССР  М. – Л.  1937

Гинзбург Л.Я.             О лирике

                                      «Советский писатель»   М.  1964

Бонди С.М.                 О Пушкине Статьи и исследования

                                      «Художественная литература»  М. 1978

Донская С. Л.              К истории стихотворения Пушкина «Телега жизни»

                                       в книге «Пушкин. Исследования и материалы»  том 7

                                       «Наука»  Л.  1974

Левкович Я.Л.             Лицейские «годовщины»    в книге  «Стихотворения

                                       Пушкина  1820 – 1830-х  годов

                                        «Наука»   Л. 1974                                                                                                                                                                          

Громбах  А.А.              К истории стихотворения «Поедем, я готов…»       

                                       журнал «Вопросы литературы» №4  1983

Германович Л. И.       Опыт анализа языка, стиля и поэтики стихотворения       

                                        А.С.Пушкина «Зимняя дорога»

                                        журнал «Русский язык в школе» №3  1970

Иезуитова Р.В.            Легенда в книге «Стихотворения Пушника 1820 – 1830-х

                                       годов»

                                       «Наука»   Л.  1974

Соколова К.И.             Элегия П.Я.Вяземского «Первый снег» в творчестве 

                                        А.С.Пушкина

                                          Стихотворения А.С.Пушкина

          Телега жизни

Хоть тяжело подчас в ней бремя.

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы ради голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел!..

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас, нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим:  полегче,  дуралей!

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И, дремля, едем до ночлега –

А время гонит лошадей.

                                               (1823)

      Зимняя дорога

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

 Утомительно  гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье  удалое,

То сердечная тоска…

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег…  Навстречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Скучно, грустно… Завтра, Нина,

Завтра к милой возвратясь,

Я забудусь у камина,

Загляжусь не наглядясь.

Звучно стрелка часовая

Мерный круг свой совершит,

И, докучных удаляя,

Полночь нас не разлучит.

Грустно, Нина: путь мой скучен,

Дремля смолкнул мой ямщик.

Колокольчик однозвучен,

Отуманен лунный лик.

                                                 (1826)

        19 октября 1828

Усердно помолившись богу,

Лицею прокричав  УРА,

Прощайте, братцы: мне в дорогу,

А вам в постель уже пора.

                                                 (1828)

 Поедем, я готов, куда бы вы, друзья,    

 Куда б ни вздумали, готов за вами я                                                                     

Повсюду следовать, надменной убегая:

К подножию ль стены далекого Китая,

В кипящий ли Париж, туда ли наконец,

Где Тасса не поет уже ночной певец,

Где древних городов под пеплом дремлют мощи,

Где кипарисные  благоухают рощи,

Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,

Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?

Забуду ль гордую, мучительную деву,

Или к ее ногам, ее младому гневу,

Как дань привычную, любовь я принесу?

                                                                        (1829)

   Дорожные жалобы

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил,

На каменьях, под копытом,

На горе под колесом,

Иль во рву, водой размытом,

Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит.

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной

Пост невольный соблюдать

И телятиной холодной

Трюфли Яра поминать?

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..

                                       (1830)

              Бесы

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Еду, еду в чистом поле;

Колокольчик дин-дин-дин…

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!

«Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи:

Коням, барин, тяжело;

Вьюга мне слипает очи;

Все дороги занесло;

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы. Что делать нам!

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вон – теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

Там верстою небывалой

Он торчал передо мной;

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой».

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали… «Что там в поле?» –  

«Кто их знает? пень иль волк?»

Вьюга злится, вьюга плачет;

Кони чуткие храпят;

Вот уж он далече скачет;

Лишь глаза во мгле горят;

Кони снова понеслися;

Колокольчик дин-дин-дин…

Вижу: духи собралися

Средь белеющих равнин.

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

                                        (1830)

             *****

В поле чистом серебрится

Снег волнистый и рябой,

Светит месяц, тройка мчится

По дороге столбовой.

Пой: в часы дорожной скуки,

На дороге,  в тьме ночной

Сладки мне родные звуки,

Звуки песни удалой.

Пой, ямщик!  Я молча, жадно

Буду слушать голос твой.

Месяц ясный светит хладно,

Грустен ветра дальний вой.

Пой: «Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь?»

                                           (1833)